Снег

- Нет, ты вообрази, какой будет скандал в управлении!

- Лорд сжует свою бороду со злости!

- С хрустом!

- Нет, он тут же откажется! Он тут же скажет, что он сам давно предполагал, что на этом планшете есть апатит и только слепой не видит этого!

- Это будет слишком! Ты только вспомни, как все эти два года он поливал нас, где мог.

- Серега! Давай разложим образцы по разным рюкзакам.

- Зачем?

- На всякий случай.

- Друзья мои и сослуживцы! Разложим! "Друзья и сослуживцы" (Леонтьев - наш начальник, Серега, Боря Алехин и я) стояли на снеговой подушке перевала. Ну есть же на земле справедливость! Нам так повезло, так повезло! Проклиная все на свете, мы работали два года в этих горах, зимой и летом, мы знали их наизусть, каждый распадок, каждую вершину. Мы верили в апатит. Может быть, окупился не наш труд, а наша вера? Потому что такая удача может только присниться! Два года. Две зимы. Две осени. Тысячи вариантов. Целый ворох рухнувших надежд. Эта река, которая текла в глубине снегов под ледником, наверно, питалась нашим потом. И вот вчера после недели поисков, просто играючи, на плюгавом скальном выходе мы нашли наш серый камень. Да какой! Это был первосортнейший апатит, такой кондиционный, что его можно было смело демонстрировать на лекциях в нашем МГРИ. Вот как нам повезло. Мы стали раскладывать образцы по рюкзакам, а Леонтьев все стоял, словно кинополководец, обдумывающий завтрашнее сражение. Твердые, как дробь, снежинки яростно лупили по его широким горнолыжным очкам и стекали небольшими ручейками на пуховую куртку.

- Я прошу вас проявить максимум осторожности при спуске, - неожиданно твердо и не в тон всему происходящему сказал Леонтьев. - Я повторяю - максимум осторожности. Особенно это относится к тебе, Сережа.

- Конечно, - сказал Сергей, -я ж не могу удержаться от подвига. Мне ж мама в детстве купила бескозырку, и на ней русским языком было написано: "Герой".

- Не дурачься! - сурово сказал Леонтьев. Он резко повернулся и поехал вниз. Из-под задников его лыж, как из-под винта, вырывались маленькие фонтанчики снега. - Интервал! - крикнул он уже на ходу.

- Все уяснили? - сказал Сергей. - Никому не дурачиться! Мы весело поехали вниз, глубоко уверенные в том, что впереди нас ждут восемнадцать километров лыжного спуска, бревенчатый домик базы, ужин и кое-что еще... А может быть, кое-кто еще!

Косматое солнце висело над перекошенными снегами, волны поземки неслись сверху. Снизу из ущелья поднимались пухлые дирижабли туманов, и ветер вырывал из них куски белого рыхлого мяса. Вершины, окутав свои подножия снежной дымкой, одиноко торчали в мутном небе. Огромные снеговые штандарты развевались на их твердых, как сталь, ледовых гребнях. Наши жизни, наши разогретые мышцы, наша горячая кровь были чужды этой поднебесной Арктике. Мы быстро спускались вниз, и снег повизгивал на поворотах под окантовкой лыж. Мы неслись прямо в лапы несчастью.

Такое может случиться только в горах. Пурга приходит, как незваный гость, - без телеграммы, без стука, молча открывая дверь и сразу проходя в жилые комнаты. Она появляется вдруг и отовсюду, как будто увидела зеленую ракету и бросилась в наступление.

Свирепые потоки, окружавшие нас, поднимались прямо вверх, крутились и переворачивались, как дерущиеся звери. Снег ревел, как водопад.

Леонтьев повернулся к нам. Очевидно, он что-то кричал. Он стоял в пяти метрах от меня, и лицо у него было красным. Но я его не слышал. Тогда он без всяких слов воткнул в снег лыжную палку. Мы поняли - рыть пещеру!

- Да, негусто, - сказал Борис. - Очень даже негусто. Мы сидели в углу пещеры у примуса и разглядывали наши богатства. Буханка хлеба, две банки "Осетра в томате", несколько черносливин, три куска сахара. Две пачки сигарет "Астор", которые Леонтьев привез неделю назад из Москвы как диковинку. Пещеру мы докончили в сумерках. Вход (только по-пластунски) завесили палаткой, чтобы не наметало снегу. На пол положили лыжи, на них спальные мешки. Угол, освещенный свечкой, назывался кухней. Но варить на этой кухне было нечего.

- Ну, ну, выше нос, - сказал Леонтьев. - В этой гостинице мы прописаны только на ночь. Утром вся эта музыка кончится.

- Да, господа молодые офицеры, - сказал Сергей. - Погода шепчет - бери расчет. А уж погода знает, что шептать. Точно. Вот у нас в Одессе такого бы безобразия не допустили. Там на все есть власти.

Мы лежали в спальных мешках и предвкушали завтрашний день. Судьба несла его как торт на золотом блюде. Мы придем на базу и будем долго разыгрывать Самойловича. Потом Серега вытащит из кармана маленький кусок апатита и скажет: "Интересно, разглядит ли молодой кандидат наук в этом маленьком и малопримечательном камешке некие премиальные суммы?" "Перестань, - скажет Самойлович, - положи образец туда, где ты его взял". Леонтьев начнет сердиться и будет ругать Серегу - не дурачься! Самойлович наконец всему поверит, кинется к картам, потом без шапки побежит на радиостанцию! Эх! В Москве Лорд, получив радиограмму, будет кричать: "Этого не может быть! Ошибка! Недоразумение!" Ха-ха! Пусть он сам приедет сюда и посмотрит на это недоразумение, около которого будет работать - и хорошо работать - не один рудник!

- Ты жену свою любишь? - вдруг спросил меня Сергей.

- Да. Я ж с ней живу.

- Да нет, я не про это "живу - значит люблю". Нет. По-настоящему любишь?

- Да.

- Давно вы живете?

- Восемь лет.

- Значит, за первым перевалом?

- Как это?

- Ну вот говорят, что в семейной жизни есть два страшных года - седьмой и одиннадцатый. Два перевала.

- Не знаю. Никаких перевалов у нас не было. Просто любим друг друга и все. А что, ты жениться собрался?

- Посмотрим, - неопределенно сказал Сергей.

- На Юльке?

- Ну хотя бы на Юльке. А что?

- Ничего.

- Да мы ж просто так с ней. Земляки.

Сергей поворочался в мешке. Что-то ему не спалось.

- Иван Петрович, - громко сказал он, - скоро, говорят, у вас будет пиршество с Натали? Или врут?

Я сильно пнул локтем Серегу. Кретин! В Москве Леонтьева ждали жена и дочь. На базе - Натали. Он метался между этими женщинами уже три года, каждый раз позорно попадаясь на своих нехитрых обманах. Все об этом давно знали, и казалось, не будет нервотрепке конца и вся наша экспедиция, пока существует, должна по углам обсуждать это вечное положение, каждый раз разделяясь на две непримиримые части. Но в последнее время действительно прошел слух, что наш "корифей" наконец решился. И мы его понимали - в Натали трудно было не влюбиться. На людях они вели себя как муж с женой, никогда никто не слышал, чтобы кто-нибудь из них выходил из общепринятого фарватера. Но по ночам - господи, это ж экспедиция, что тут скроешь, тем более за фанерными перегородками! - по ночам было слышно, как плачет Натали, а "корифей" тяжело шагает по комнате. Но к этому привыкли. Правда, разговаривать на эту тему с самим Леонтьевым как-то было не принято. Человек он взрослый. Кое-кто называл уже его пожилым.

- Нет, не врут, - сказал с раздражением Леонтьев. - Не врут.

За этим повтором, казалось, должна была последовать какая-то речь. Но Леонтьев молчал. И все молчали. Довольно все это неловко было. Заговорил Боря, чтобы, наверное, сменить тему и смягчить эту неловкость.

- Я вот все думаю. Иван Петрович, не ошиблись ли мы в оценке мощности месторождения? Как вы считаете?

- Я спать хочу, - сказал Леонтьев. - На базе разберемся.

Обиделся корифей. Я еще раз ткнул Серегу локтем.

- А чего, спросить нельзя? - виновато шепнул он.

Я стал засыпать. Я лежал в центре снежного ада, где любые двадцать минут могут выдуть из человека жизнь, заморозить его сердце в стеклянную ледышку, превратить его в сплошное "вчера". Ад грохотал за снежной стеной пещеры и гремел промерзшим брезентом палатки, как жестью...

Мне снились серебряные страны. Я летел над ними, как космонавт, оценивая сверху их красоту, понимая одновременно все, что происходит в любом из этих ущелий, на каждом берегу. Поток информации обо всем этом я воспринимал сразу, сразу же его понимая и запоминая. Мало того - я в то же самое время мог думать и о своих проблемах, которые не касались этих серебряных стран. Например, я решал - где же настоящая жизнь: здесь, где вот я лечу, как космонавт, или там, когда я проснусь и стану геологом. Но эта мысль промелькнула и ушла. Подо мной бились океаны, и солнце, гремя и ликуя, низвергалось на теплую кожу этих земель...

Я открыл глаза. Может, между этими мирами нет связи? Ну, предположим, что они существуют в разных временах или пространствах. А? И ты живешь одновременно дважды - во сне и наяву. Какая же жизнь главнее? Вот же я мгновенно превратился в геолога. Лежу в пещере. И кусок найденного вчера апатита давит мне в плечо... Сколько времени? Темно. И странно... как-то странно. Я пытаюсь повернуть голову и чувствую, что стремительно падаю куда-то вниз! Огромное колесо, приперев меня к своему краю центробежной силой, вдруг крутанулось так, что весь мир опрокинулся... Что за черт! Ребята храпели в своих мешках... Может, я попал в третье пространство - ни сон, ни явь? Я снова повернул голову. Меня снова кинуло в пропасть.

- Иван Петрович! - сказал я.

- Что? О черт!

В пещере было абсолютно темно и необычно тихо. Наверно пурга кончилась.

Я услышал, как заворочался Сергей.

- Привет вам, тюрьмы короля! - весело сказал он. - Ого! Я, кажется, вчера не пил! В чем же дело?

- Иван Петрович, у меня сильно кружится голова, - тихо сказал Борис.

- Всем лежать, не шевелиться, не разговаривать!

Было слышно, как Леонтьев чиркает спичками. Они не загорались. Потом он почему-то сказал: "Ясно!" - и вылез из мешка. На этот раз спичка чиркнула под потолком пещеры. И свет ее был нестерпим. Леонтьев зажег свечу, укрепил ее под самым потолком. Потом взял лавинную лопатку и, шатаясь, побрел в угол пещеры. Медленно копал там какую-то ямку.

- Мы отравились? - спросил Сергей.

- Наверно.

- Это от рыбы. Точно.

Леонтьев все копал. Комки снега падали на мой спальный мешок. Наконец он бросил копать и стал махать курткой, словно хотел согнать весь воздух в эту ямку. Шагнул в сторону. Откинул полог палатки, занавешивающий вход, и тут же его отпустил.

- Нас засыпало лавиной, - сказал он.

Никто не ответил. Мы лежали в мешках. Ночной дурман прошел. Все ясно. Все очень просто. Нас засыпало лавиной. Вон оно что.

Углекислота, которую мы выдыхали, накрыла нас страшным одеялом. И мы отравились. Понятно.

Леонтьев вырыл в углу пещеры ямку и согнал туда углекислоту - она ведь тяжелее воздуха. Сейчас она стояла на дне этой ямки смертоносным озерцом. Ясно. Все ясно. Леонтьев резко дернул палатку - везде шла ровная снеговая стена, и лишь в одном месте из нее выпирал ком мерзлого снега. Здесь вчера был выход.

С этой минуты смерть получила постоянную прописку в нашей однодневной гостинице. Она выглядывала из ямки в углу пещеры, она за ночь так выгнула наш потолок, что почтительно сгибались, она сбегала наверх и законопатила нашу нору тоннами снега. Она, очевидно, полагала, что этого достаточно.

Как бы не так!..

- На судне течь, господа молодые офицеры! Имеется возможность пощупать киль, как говорится.

Сергей сидел на куче снега и стаскивал с себя свитер.

- Слушай, брось свои дурацкие шутки. Не время, - сказал Борис.

- Они вам действуют на нервы, полковник?

Борис неожиданно рассмеялся.

- Почему ж это ты меня произвел в полковники? Может, я генерал?

- Потому что настоящий генерал, товарищ Алехин, должен всегда выглядеть молодцевато и подтянуто. А ваша форма одежды говорит сама за себя!

За час работы мы прокопали два метра.

- Эй! - крикнул из "забоя" Леонтьев, - дайте лыжную палку!

Борис дал палку, Леонтьев попросил вторую. Дали.

- Не достал, - сказал он, выбравшись из забоя. - Три метра.

Он снял рукавицы и высыпал оттуда снег. Работать собирался Сергей. Он вывертывал карманы, чтобы в них не набился снег, застегивал все имеющиеся пуговицы и "молнии" на куртке и непрерывно проповедовал:

- Что же в тяжелую минуту советует нам делать поэт? О чем думать? Вот о чем: хороши, товарищи, весной в саду цветочки. Это положение ни у кого не вызывает сомнения. Но еще лучше, товарищи, - это вам поэт уже советует как знаток - девушки весной. Летом, зимой, осенью - это так себе. А вот весной - он очень рекомендует! Как врач. Встретишь вечерочком милую в садочке - заметьте, в садочке! Какая прелесть! Какая идиллия! Вот. После этого сразу жизнь покажется иной. Но где же взять милую, товарищи? А! И тем более садочек? Я думаю, оставшимся тунеядцам и бездельникам стоит подумать над этим вопросом. - С этими словами он скрылся в черной норе.

- Храбрится Серега, - сказал Леонтьев.

Мы с Бобом промолчали. Мы злились, потому что не было работы. А так сидеть и ждать - скучно, господа молодые офицеры.

...Оказывается, прошли целые сутки. Это можно было определить, взглянув на часы. На планете Земля сейчас было двадцать три часа тридцать минут по московскому времени. Тринадцать примерно метров прокопали мы за это время. Тринадцать метров, прорытых в абсолютной темноте, когда один лежит, придавленный глыбами снега, а второй ползает по кротовому лазу, перетаскивая снег на палатке. Тринадцать метров - не очень много. Здесь ходят лавины такой мощности, что будь здоров! На тринадцатом метре две лыжные палки, соединенные вместе, ничего не нащупали впереди, кроме снега... Мы решили отдохнуть, немного поспать, если удастся. Леонтьев погасил свечу - это единственное, что нам осталось экономить, и сказал:

- Ребята, я вам хочу сказать пару слов.

Тонны снега висели над нашими головами. Половина пещеры была уже засыпана выбранным из забоя снегом. Интересно, о чем это можно говорить таким торжественным тоном? Что это за пара слов? Меня просто передернуло от его интонации. С ума уже сходит корифей.

- Я много видел в жизни. Воевал. Был ранен...

Он почему-то замолчал, едва начав говорить. Как-то деревянно все это у него звучало.

- Ну, да что я вам буду рассказывать?.. Вы сами все знаете.

(Это уже по-человечески).

- Мне всегда везло. Сегодня я не могу сказать этого. Сегодня мы ближе всего стоим к смерти. К чему я это говорю? Я не надеюсь, что мы останемся живы. Вернее, мы, конечно, будем биться до последнего. Но так могут сложиться обстоятельства, что только кто-нибудь останется жив. Так вот: если так произойдет, то я прошу того, кто останется в живых, выполнить мою просьбу. В моей комнате, в столе, вы найдете письмо в Москву, моей жене. У нас ведь... Я хотел с ней разводиться. Я прошу: если кто-нибудь останется в живых, взять это письмо и уничтожить. Вот и все.

- Извините, Иван Петрович, но вы говорите чушь! - резко сказал Борис. - Завтра мы будем на базе. Я считаю, что вы не говорили всего этого.

- Понятно, - тихо сказал Леонтьев. - Сергей! Ты сделаешь это?

- Пустое дело - надевать чистую рубаху, когда корабль тонет. Пока мы тут возимся с торжественным бельем, уходит время.

- Отвечай на мой вопрос.

- Я отказываюсь это сделать по той простой причине, что не верю в то, что так случится.

- Петр!

- Сделаю.

- Идиот, - сказал мне Борис. - Завтра же тебе будет смешно и позорно вспоминать все это! Нельзя же так распускаться!

- Надо смотреть в лицо фактам, - спокойно сказал Леонтьев, - а не прятаться от них. Надо иметь мужество!

- Наконец-то я снова слышу свой милый одесский базар, - сказал Сергей. - Ты дура! А ты сама с румынами жила. Очень мило. Культурные люди. Никаких завещаний я лично писать не собираюсь. Все мое состояние я завещаю своим скромным соседям, которые эх как продадут мою "Яузу-10"!

- Прекратим этот разговор, - сказал Леонтьев. - Каждый волен поступать как ему угодно. Мы должны отдохнуть два часа.

Все заворочались в мешках. Заснуть бы! Около меня терся- терся носом Сергей, потом сказал:

- Петюх, ты не спишь?

- Нет.

- Слушай, я вчера в этом забое сижу и думаю: вот подохну я здесь - что от меня останется? Так, бумага всякая. Фотографии. Тетрадки с лекциями. Книги. И так мне захотелось, черт побери, сына заиметь - ну просто позарез! А? Выберемся из этой конуры - с ходу заделаю сына Юльке. Прямо без разговоров! А то, знаешь, кручусь я вокруг баб, и никакого толку.

- А тебе какой толк нужен?

- Да я не об этом. Мне не толк нужен. Как-то жить пора начинать. А?

- Точно, - сказал я.

Не спалось. Тяжко кашлял Борис. То ли ему было плохо, то ли скандал переживал. Мы лежали в холодной темной норе, отделенные от жизни многими метрами снега. Там, наверху, где живут люди и растет трава, скоро наступит утро. Веселые летчики на своих серебристых истребителях поднимутся в воздух с серых бетонных равнин. На Манеже загремят снегоочистителями. Дочь моя - топ-топ - к мамке в постель. Сосед хлопнет дверью - за городом работает... Заснуть бы... а?

За стеной соседка у меня - тунеядка. Ну, не тунеядка - где-то справки для участкового достает, но на работу не ходит. Встает тоже рано, к восьми, а то и раньше - в ГУМ надо. Торопливо из кухни пробежит, в зеркало разок глянет: "Ну что это за жизнь, Петр Дмитрич!" - и к такси.

Действительно, разве это жизнь?.. Только тот, кто имел осознанный шанс потерять эту жизнь, возможно, знает ей истинную цену. Жизнь дается всяким людям, даже заведомым мертвецам. Они, прожив на свете двадцать два года ("в жизни раз бывает восемнадцать лет"), пишут шариковой ручкой записку, начинающуюся со слова "дорогая", и бегут с веревкой к дверному косяку, выкрикивая на ходу общеизвестные положения о любви. И если даже это оказывается сентиментальным и провинциальным фарсом и если - смотрите! - наш герой жив, он сидит у телевизора и курит сигарету, он все равно мертв, ибо ему не дано узнать цену жизни. Истина, добытая великими страданиями, украшает человека, но не как орден, который сияет у всех на виду, а как прекрасная вершина, скрытая в глубине хребтов и доступная только тому, кто к ней придет...

Поспать бы...

Когда я очнулся, Леонтьев уже вылезал из забоя.

- Снег стал зернистым, - сказал он, - похоже на то, что на- верху солнышко пригрело и все это хозяйство оседает... Что, Боря, плохо?

- Худо, Иван Петрович, - сказал Борис,

- А что с тобой?

- Худо.

- Петя! В забой!

Ход стал уже, чем был вчера. Зерна сделались крупнее и противно скребли по куртке. Я копал час, а может быть, и больше. Ко мне приползали то Сергей, то Леонтьев. Боря уже выбыл из бойцов. Есть не хотелось, как вчера, но копать стало труднее. Наверно, снег стал тверже... Меня сменил Сергей. Я приполз в пещеру и лег. Боря стонал.

- Тебе копать.

- Много прошли?

- Метра три.

- Иду.

Сергей сел на мешок. Он запел:

Прощай, прощай, моя Одесса,

Я защищал тебя в бою

И за тебя, моя Одесса,

Жизнь молодую отдаю...

И за тебя, моя Одесса...

- Слушай, Петя, плохо на нашей шаланде. А?

* * *

Из дыры вылез Леонтьев. Он просто умирал - это я увидел. Никакой театральщины - пот и "глубоко ввалившиеся глаза". Он просто умирал - такое было у него лицо. Он сказал:

- Слушай, покопаешь один, ладно? Я отдохну немного.

Я полез в забой. Ударишь по снегу - отгребешь назад. Ударишь - отгребешь. Темно, холодно, безнадежно. Работа каменного века. Порой мне кажется, что мы копаем в центр какой-то снеговой планеты. Ударишь - отгребешь. Снег набивается в рукавицы, закатывается за шиворот. Противно. Я так любил этот снег раньше! Но это было давно. Неделю назад, когда мы отправлялись в маршрут, мы спокойно попирали его своими крепкими, промазанными мазью горнолыжными ботинками. Снег только жалобно поскрипывал. Мы спорили о нем, о его качествах, нам нравился сухой и сыпучий снег, на котором так легко поворачивать, мы не любили мокрый и тяжелый. Что он значил? Ничего... Ох, снег-снежок, пестрая метелица... Теперь я его ненавижу. Ударишь-отгребешь...

Свет... Я увидел свет! Вытянутая рука моя вместе с лопаткой не встретила никакого сопротивления! Это было непостижимо! Я уперся головой в снег и продавил его. Но то была не поверхность. Я попал в довольно большую светлую пещерку с ровным потолком. Здесь можно было стоять на коленях. От ровного потолка шел ровный, спокойный свет. Я подтянулся на руках и лег на дно пещерки, Черная дыра нашего забоя смотрела на меня как колодец. Ничего, Пустяки. В горах нет никаких сияний и электричества. Это не может быть обманом. Это может быть только солнцем! Я встал на колени. Взял лопатку двумя руками и ударил прямо вверх в потолок.

Потолок хрустнул, мне на голову упал тяжелый кусок снежной доски. Я поднял голову и увидел небо. От моего удара в потолке образовалось небольшое отверстие - не больше ладони. Но я ясно видел, как по закатному небу плывут розовые облака - от одного края снега к другому. Воздух тек из этого отверстия, залезая в мои лег- кие, измученные и ослабшие. Я чувствовал, как в меня вливается жизнь, пробирается под тремя свитерами, словно первая вода по каналу, прорубленному в пустыне. Я был счастлив, что живу.

Я продавил спиной снежную доску. Я увидел, горы. Увидел далеко внизу большую морену ледника, за которой начинали расти деревья. Я снова попал в жизнь, точно вынырнул из глубин океана. Я снова попал на планету Земля и снова стал ее гражданином. Я сидел на краю снега и щупал его зернистую спину. По этому снегу можно прийти на базу. Можно всем показать кусок апатита. Можно будет завтра же с ребятами от всей души посмеяться над этой норой, как над глупым сном. Можно поесть и поспать. Можно сесть в поезд и уехать домой. Можно справить день рождения. Можно позвонить по известному телефону и сказать в трубку: "Привет, это я, твой сын!"

Я сидел на краю ямы на лавиноопасном склоне.

Я был жив.

* * *

В нашей пещере Сергей стоял на коленях перед Леонтьевым и держал в руках шприц. Рядом с ним в мешке неподвижно, как покойник, лежал Боря, Он смотрел на меня и водил глазами.

- Эй! - крикнул я,

- Слушай, - сказал Сергей, - корифей без сознания.

- Да, да, - сказал я, - я выкопался. Мы будем живы.

- Ты был наверху?

- Да, я был наверху и видел горы.

- Ты не спятил?

- Нет, нет, я все видел. Там вечер!

Под руками у Леонтьева мы продели веревку и стали тащить его вверх. В узком лазе мы разодрали ему щеку о снег. Он, наверно, пришел в себя, потому что все время говорил: "Тише, вы!.."

Мы увидели людей. Они копались внизу. Рядом с ними стояли тонкие, как соломинки, лыжи. Сергей встал во весь рост. Снизу я видел его щетинистый грязный подбородок.

- Эй! - хрипло крикнул он. Он хотел крикнуть громко, но получился всхлип. - Давай вместе, - сказал он.

- Эй! - крикнули мы.

Люди на склоне зашевелились, потом побежали к нам. Их было много, человек пятьдесят, если не больше. Мы сели на снег и ждали их. Первым к нам подбежал Самойлович. Голос его показался нам громом.

- А где Борис? - И без ответа полез в нашу яму. Потом подбежали еще люди. Сергей заплакал и катался по снегу, закрыв лицо руками. Его положили на спасательные сани и повезли вниз. Прибежала Натали. Она целовала лоб Леонтьева, щеки, застывшую кровь на носу. А он нашел глазами меня и спросил:

- Петя?

- Да.

- Ты не делай этого, ладно?

Его тоже повезли вниз. Натали - ко мне.

- О чем он тебя просил?

- Об одном деле, - сказал я.

- О чем?

- Об одном деле.

- Ты скажешь или нет?

- Нет.

- Считай, что мы с тобой незнакомы.

- Хорошо.

Двое ребят повели меня вниз.

- Мы нашли апатит, - сказал я.

- Конечно, - сказали ребята. - Ты не волнуйся только. Конечно, нашли.

Я опирался на их здоровые плечи и попирал ногами снег. Я хотел об этом сказать им, что вот так: только что мы были в плену у этого снега, а теперь идем по нему и попираем его. Я сказал:

- Снег-то, а?

- Это точно, - сказали ребята. - Снег, он конечно. Давай-ка мы тебя лучше уложим.

Я лег на спасательные сани. Небо нагнулось надо мной, как медсестра. Перевернутые вершины плавно скользили с двух сторон. Ребята дали мне сахару. Я попросил сигарету. Затянулся и кинулся под воду, на черное дно. Я падал, как метеорит, рассекал своим лицом черную воду, но так и не мог достичь дна...

* * *

После завтрака я пошел в комнату Леонтьева, дождавшись, когда Натали уйдет за водой. Самого Леонтьева и Борю ночью увезли вниз в больницу. В ящике письменного стола среди кучи образцов, под всякими бумагами я разыскал письмо. На конверте была картинка "День защиты детей". Я пошел и бросил его в урну.Потом подумал, вынул письмо из окурков и пошел на кухню. На кухне рыжий маленький повар Вася рубил мясо на большой доске. Увидев меня, он улыбнулся.

- За добавкой пришел? Понятно. Подливы хочешь?

Я отказался, подошел к печке и бросил туда письмо. Оно свернулось в трубочку, почернело и вспыхнуло.

- Ты это чего? - спросил Вася.

- Просто так, - сказал я.

Я вышел из кухни. По обеим сторонам тропинки лежал снег. Мягкий снег. У склада в старом и неизвестно откуда взявшемся шезлонге сидел Серега.

- Эй, Стаханов! - крикнул он мне. - Причаливай, потолкуем. Бабам перекурить, мужикам посплетничать. Ты представляешь, какой сейчас скандал идет в управлении! Иди сюда!

- Пошел ты, - сказал я. - У меня есть дела.

- Какие сегодня могут быть дела?

- Могут.

Я поднялся на крышу базы.

У меня было там одно дело.

Посмотреть на солнце.

Снег

Рассказ